И в итоге вырубился, вот смеху-то!
И в итоге вырубился, вот смеху-то!
а вижу только стрелки на чулках
Учения не создал, учеников разбазарил, Паниковского не воскресил.
- Ты когда-нибудь думаешь о Господе Иисусе Христе? Как и я, он оказался в пустыне. Его презирали и осыпали бранью. Его предали ученики.
- Мне кажется, в основном, его жизнь сильно отличалась от вашей.
- Он бы воскресил Билли Даунса из мертвых. Пустые мысли. Оставь меня.
- Почитайте мне те слова. Те слова из Исайи.
- Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое.
Дальше опять идут мои классические псалмы о реках Вавилонских и вой про рехаб-санаторий в Ривенделле.
В своём отрицании наград и грамот в духе «ну есть у меня сертификат с «русского медвежонка» и что с той бумажки» я дошёл до снисхождения к железнодорожникам, получавшим благодарственные письма на десятках разных мероприятий.
Вспомнилось, как в марте 2020-го смотрел замечательный «1917», и тогда впервые переехало на тему военных наград. До того момента – да и после затянуло в этот круговорот цинизма – думал, что нет ничего более нелепого, чем получать звеняшку за близость смерти. Особенно учитывая рассказы отца о том, что у нацистов медали больше напоминали сплющенные баночные жестянки. А там, в фильме, армейский уклад впервые прояснился. Вокруг – хаос войны, а все эти звания и субординация помимо очевидной эффективности – это ещё и вера в поддержание относительного порядка внутри. И тогда медали – это положительное подкрепление, доказывающее, что «ты тут не просто так, ещё один способ искусственного упорядочения окружающего хаоса реальности, кучности и массовости огня».
Но вскоре эта мысль забылась, а теперь вспомнилась. Почему? Да потому что меня в честь 90-летия газеты «Призыв» наградили лично начальник Южно-Уральской магистрали, председатель дорожного профсоюза и генеральный директор «Гудка». Это всё те же три бумажки, ничем от русского медвежонка не отличающиеся. Но сам момент, очаровательный поздравительный ролик от пресс-службы дороги, тёплые и очень искренние, я это знаю, слова начальника о том, что он дня не начинает, не ознакомившись даже уже с электронной версией газеты в соцсетях, меня приподнял над реальностью. И сам момент вручения стал тем самым доказательством того, что в этом ебучем хаосе я тут не просто так. Эти моменты действительно мементны.
И это не умаляет невероятную усталость, состояние нестояния в прямом и переносном смысле – всё ещё «держусь, работаю». Но если смотреть философски, до первого своего стажа я-таки дотянул. Потому что люди, за которых привык держаться, всё равно приходят и уходят. А магистраль никуда не денется. И приятно, что теперь она меня заметила.
но не сегодня
пока где-то во мне ритмично дрожит миокард
любить чудесных людей рядом
и продолжать говорить как могу, пока могу
моя свободная аркадия
радио ребельде всё ещё вещает
из провинции орьенте
с бетонных нагромождений
нашей сьерра маэстра
свободной территории кубы
эти годы северного мужества никому из нас не зачтутся
но если я не буду этого делать сейчас
смогу ли себя уважать лет двадцать спустя
смотря в глаза очкастому ливерпульцу
Хайре, Кэтти!
Представляешь, наступает лето! Нет, я не сошёл с ума, просто это будет уже десять лет как то самое лето, когда мы встретились. Да, знаю, что на улице ещё май. Просто в Сент-Луисе вовсю льют дожди, и работы на ферме Гловеров нет. Вот и философствую у подоконника под непрекращающийся рингостарринг погоды.
А ведь тогда, в мае 75-го, я всерьёз думал, что жизнь закончилась: Джонатан уехал в Нью-Йорк и внешний мир стал совсем уж невыносим. А потом появилась ты и рыжей волной принесла новые смыслы. С высоты 27 лет всё вообще кажется занятным приключением. Этот возраст, как я полагал, существует исключительно для того, чтобы предъявить на входе в клуб и встать в один ряд с Моррисоном, Джоплин и Хендриксом. Но по итогу вместо клуба 27-ми внезапно вступил в профсоюз, с каждым днём продолжая своё путешествие по Биг-Стикс Американской мечты.
Кстати, оказывается, что на свете существуют ещё такие же придурки в воздушных замках из музыки и света 60-х. Джонатан прислал мне почтой привет – аудиокассету Reckless с запиской «Всё равно ты сам не дойдёшь до отдела с нормальным музлом, Бобби». Так вот, этот безрассудный Брайан Адамс сразил меня своей Summer of 69’. Прямо то, что я чувствую, и особенно остро это ощущать 10 лет спустя. Стало интересно, почему его в 70-е не было слышно, раз воспоминания о 69-м такие яркие? Из внутреннего упрямства всё-таки купил прошлогодний Rolling Stone с интервью Адамса – и выяснилось, что он мой ровесник! То есть его переживания 60-х – такие же фантомные, как и у меня. Как я ржал! Но приятно, что не один такой, что говорить.
А на наши воспоминания меня вот что прорвало ещё. Я тут иногда начал выбираться в местный клуб Circe потанцевать. Когда ловишь нужный бит, даже травка не нужна. А уж остальное и подавно. Так вот, зависаю я в этом неоновом царстве, наблюдая, как люди превращаются в свиней, как подходит парень чуть постарше меня. Смотрит долго, внимательно – а потом представляется. Его зовут Майкл, он тоже немного журналист, но в основном, говорит, писатель, живёт в Нью-Йорке. Бармен потом сказал, что он точно гей, но я в этом плохо понимаю. Мне человек или нравится, или нет, только это чуется и имеет значение.
Мы взяли по коктейлю и разговорились. Меня поразило, как его заинтересовала наша школьная жизнь, говорил ему про нас всех – и про Карлтона, и про Джонатана. У него удивительная способность: несмотря на чуть насмешливый вид, ему сразу начинаешь доверять, и хочется продолжать разматывать клубок историй. Хотел ему про день сегодняшний тоже задвинуть пару тем, но он упорно сосредоточился на буднях Сейнт-Пи Хай, а до этого на моих кливлендских передрягах. В итоге я дал ему телефон Джонатана – может, и тот своими телегами поделится. Потом ушёл, даже приставать не начал, прямо удивлён.
Скучаю по тебе, Кэтти. Как там Хэмпден? Как экзамены? Расскажи про последние книги. Столько пишу в последнее время, что от печатного текста тошнит. Может, хоть от твоей речи заряжусь.
С последними новостями
и большой любовью
всегда твой текстоплёт
Бобби Морроу
У меня тут снова день рождения случился. Благодаря заданию главного редактора посмотрел на свою жизнь новыми глазами.
За эти 32 года я
- сам записался в музыкальную школу по апостольскому призванию в 1999-м
- сам обучился игре на гитаре, будучи на отдыхе, забив на море и не вынимая инструмента из рук в 2006-м
- сам после этого овладевал навыками звукоизвлечения на добром десятке инструментов в кратчайшие сроки, скажем, с 2007 по 2010 годы
- сам сделал себе новый почерк, после того как понял, что со старым корявым в универе делать нечего в 2009-м.
- сам довёл выпускников с нулевой подготовкой до экзамена с хорошими результатами в 2016-м
- сам взял на себя заботу о бабушке и, при изрядной доле удачи, сражаюсь вместе с ней с деменцией с того же 2016-го
- сам научился плавать с нуля, поборов страхи и увеличивая нагрузку в 2019-2020 гг.
- сам взялся овладевать ремеслом журналиста на стальной магистрали с 2021 года, так же с нуля
- сам смог дойти до признания себя внутри артистом во всех смыслах - поэтом, музыкантом и прочее, прочее в 2023-м
А если так посмотреть, по внутренним ницшеанским меркам я неплох, хеххх.
Но вот как владеть этими сокровищами, предстояло узнать ей самостоятельно. В том-то и была загадка.
Ибо в жизни дары эти редко встречаются вместе, противоречат и противоречат друг другу в сложной человеческой натуре.
Всегда легче начать человеком забивать гвозди, нежели разобраться в сложном душевном и телесном механизме тонкой настройки.
И первый дар - возможность изобретать, придумывать руками решения сложных задач. Но найти ему применение - вот была тайна!
Второй был тоже заключён отчасти в этих сильных и хрупких руках - невероятная чувственность, перед которой сложно устоять. А значит, к сожалению, и разглядеть её по-настоящему. И за ним практически невидим для других оказался первый.
А третий - дар чуткой и нежной любви, который в жизни так часто противоречит второму. Потому что слишком легко начать его использовать во вред, властью обратить Нимфею в рабство, перекрыть дары своей волей и сломить до конца.
«У меня подкашиваются колени, когда я понимаю, что ты со мной не только из-за отражения в зеркале»
Да любой мужчина в городе продаст душу за то, чтобы коснуться тебя, увидеть твой горящий взгляд, выпить все твои соки жадными глотками. Ты действительно пахнешь раем, прямо как пишут эти бульварные романы. А то, как ты двигаешься под музыку – чувствуешь её всем своим невозможным телом, сама воплощаешься в этом ритме. Интересно, тебе свистят вслед летом? Или самцы убивают друг друга за твоей спиной?
Твои слова скрывают драму плачущей девочки, чья красота – совсем не дар в этом проклятом месте. Сплёвываю на асфальт от одной мысли о том, как с тобой раньше обращались. Хотя может показаться, что я тоже запал на миловидную журнальную картинку. Но меня пробила совсем не внешность. Более того, такие до ужаса женщины, как ты, прямо скажем, пугают меня. А благообразие и вовсе отталкивает: именно несовершенства рассказывают историю жизни.
Но твой, если можно его так назвать, "изъян" находится не на лице, не на коже. Ты умеешь прикоснуться как миллион долбаных бабочек, а можешь на ощупь будто оценить моё мясо на продажу, любой его кусок. Эти тонкие пальцы как будто способны гнуть гвозди. В этих сильных, точечных жестах - оборотная сторона тебя. Насилие – та часть меня, которую я боюсь, а ты будишь его на раз, напрямую вызываешь животное и укрощаешь его. Госпожа, где твой спусковой крючок? Что будет, если твоя стихия выйдет из берегов?
И дар заботы тоже, похоже, обусловлен интересной биографией, к которой страшно прикоснуться. Я хорошо знаю, чем эта особенность обусловлена у меня. Но тут, с таким чутьём во всех смыслах – забота пробила насквозь. Именно то, чего мне не хватало. Не зря бегал от тебя два года, хранил под стеклом и запрещал себе подходить. Потому что когда ты поднесла мне еду, сделала это так, что захотелось или больше с тобой не встречаться, или увезти тебя к себе и жить жизнь.
Теперь всё случилось. Если я чего и прошу у неба, так того, чтобы продолжать до самой старости видеть, как ты танцуешь. Верю, что это блаженство прибудет с тобой до самого конца.
Сплю вменяемое количество часов, не схожу с ума от женщины, потому что она рядом, а не где-то там.
И у меня даже рождество моё не отняли.
И тем не менее:
аллергия во все поля,
болит спина,
куча работы без выходных
и полное отсутствие тренировок.
Очень дорого выходит. Не могу сосредоточиться на статьях, а их надо писать и писать.
Мозг отказывается выходить на связь даже после литра кофе.
Здесь, кажется, надо начинать курить, чтобы прочищать голову, или долбить амфетамин - чтобы наоборот качественно её загружать.
Ни того, ни другого делать не хочу.
Но если моя борьба выглядит сейчас так, то по-гречески она уже звучит как агония.
И эту агонию и смерть я бы с большим удовольствием променял на beautiful agony и petite mort.
Если вы меня понимаете.
И нет, я не сексоголик, но так гораздо лучше, поверьте.
полигимния головного мозга
дни и ночи любви и войны
песни жизни и надежды
дерево стой прямо, держись
вперёд моя революция
Сделай так,
чтобы в честь тебя
назвали жизнь
желать закончить всё это
после такого дня рождения
даже звучит кощунственно
А утром побрел я искать
Другую любовь – темнокожую…
(Лэнгстон Хьюз)
Ты дышишь в одном ритме с розовым мерцанием на стеклах. Твой гордый рот приоткрыт во сне, на верхней губе припухлость, словно след от удара, – признак твоей расы. Твой сон окроплен невинностью, как ночь росой. Слушай: я люблю тебя, люблю твои гордые припухшие губы, строго поджатые, когда ты не спишь и бранишь меня, люблю твою темную кожу, которая всегда прощает мою, люблю следы вековой покорности в розоватой патине твоих ладоней. Люблю твою шею, похожую на стебель тюльпана. Когда ты стоишь у печки, то, не замечая этого, покачиваешься, как пьющая курица. Когда ты идешь, обнаженная, к постели, твои ступни слегка повернуты внутрь, словно ты скована кандалами с кем-то, идущим позади. А в постели ты порой шепчешь мое имя, и меня наполняет непоколебимая уверенность в себе. Я радуюсь, что встретил тебя, радуюсь, горжусь, радуюсь; лишь вечерами я скучаю, да и то совсем немного, по неожиданному белому смеху, который, как зарница, вспыхивает там, где души пытаются свершить невозможное.
Послушай же. Послушай меня, моя повелительница. Я люблю тебя и хотел бы ради тебя быть негром с мудрым, черным, как вакса, лицом, с тугими, как барабан, щеками, носить большие, темные, преображающие до неузнаваемости очки, сидеть в три часа ночи в погребке, полном сиреневого полумрака, и забывать все, прислушиваясь лишь к тихому пению у себя в груди. Но до конца мне это не дано. Не дано целиком преобразиться. Последнюю грань мне не преодолеть. Я сын своего отца. По вечерам, когда редеющий свет дня повисает вокруг, ожидая, пока небоскребы пронзят его стрелами своих теней, которые уже летят над решеткой улиц меж громадами домов, я вспоминаю отца и даже представляю себе его отца – с глазами, затуманенными сомнениями, и с седыми поникшими усами, – человека, которого я никогда не видел. Священник, учитель, художник – классическая картина вырождения.
Прости меня, потому что я тебя люблю, мы созданы друг для друга. Как тибетский лама, я покидаю свое тело и смотрю, поднявшись над кроватью, как мы, ян и инь, сливаемся в одно существо. Но вечером, в тот час, когда мы с отцом обычно ехали домой, я оглядываю эту комнатку, где пол отполирован нашими босыми ногами, где на потолке проступили пятна, словно континенты на старинной и неверной карте первооткрывателя, а по стенам стоят старательно размалеванные, стыдливо прикрытые полотна, которые напрасно я сам начинаю это подозревать – тщатся выразить невыразимое, и мне становится страшно. Я размышляю о нашей жизни с тобой, о днях, текущих независимо от восходов и закатов, о причудливых узорах все затихающего чувства, о всей этой обстановке, как на полустертой картине Брака, о тоскливой смеси фрейдистского и восточного сексуального мистицизма и думаю: «Неужели ради этого мой отец отдал жизнь?».
(Д.Апдайк, "Кентавр")
и быть там самому себе квазусом ксением
окончательно завязать с нектаром и амброзией
и под конец умереть на крите
от руки юного афинского негодяя
взревев напоследок быком
я до одури люблю жизнь
мою ебучую alegria
мой херов мёд с горчицей вперемешку
и намерен вести эту дуэль со смертью
пока меня не свалит с ног
и моё знамя не подхватит кто-то другой
был бы этот другой
жить как хэлек
де бержерак
рочестер
не в подражании ему
а просто как он, собой
изо всех сил
я всё ещё здесь
я это всегда немного он
поэтому
с метафизикой мы развелись уже давно
только левая идея
рабочее движение
железная дорога
только настоящее
как у жоржа батая
два главных движения
вращательное и сексуальное
локомотив из колёс и поршней
преобразуется одно в другое
непрерывное круговое превращение
наверное это мой БАМ
ни одна женщина из предавших меня
не смогла разуверить в любви
это ли не ёбаное чудо
жизнь это не боль
это и agony, и ecstasy
и иногда ещё и la petite mort
я не харон и не анубис
хотя царство мёртвых у меня под рукой
как будто папа легба мой крёстный
а ну да, я же младший
точно легба
танцевать и умереть на танцполе в кабаре
попасть в вальгаллу
надеяться на то, что тебя вспомнят ученики
любить своё тело
непослушное
деревянное
увечное
искалеченное собой и психикой
мой декамерон
трахаться вопреки смерти
трахаться назло боли
трахаться ради мира
заебать войну так
что она взвоет и уйдёт
а потом пить чай на полночной кухне
своего потерянного рая
падение
одиночество
война
пандемия
смерть
страх голода
ненавистный диккенс
вот оно прекрасное далёко
внутри этого так много
что можно отказаться смотреть это кино
а я хочу ещё
мир этим не заканчивается
за эти десять лет можно было
тысячу раз убежать
и убежать ещё
а я дойдя в своём хипповом бегстве до предела
ударился об угол старшей школы
и пошёл от неё в противоположную сторону
не упал