Пушкин — образ в национальной культуре если не христологический, то вполне сопоставимого масштаба: в конце концов именно он совершил самую грандиозную революцию в языке. Он придал ему современный светский облик и практически единолично компенсировал многовековое отставание русской литературы от ее более развитой западноевропейской кузины.

Помимо прочего, Пушкин был изумительным полемистом: созданное в Болдине «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения» показывает, как легко он вставал в борцовскую стойку и не покидал ринг до победного гонга.

Финальный аккорд гоголевского творчества «Выбранные места из переписки с друзьями» — не то хроника распада гениального ума, не то последняя правда, сформулированная человеком, который однажды выдумал Россию, — от чего так и не оправился.

Достоевский придумал экзистенциализм за сто лет до Сартра и Камю: состояние затравленного и ядовитого ума в «Записках из подполья» зарегистрировано куда вернее, чем на страницах «Тошноты» или «Мифа о Сизифе», — не говоря уже о том, что это блестящая литература.

При жизни Чехову пеняли за отсутствие или, в лучшем случае, амбивалентность мировоззрения: его рассказы действительно несводимы к ригидной идеологии или однозначному толкованию — во всяком случае в том смысле, в каком принято прочитывать других русских классиков первого ряда.

В школьной программе оказались-таки важнейшие вещи Чехова: первый в истории мини-сериал «Ионыч», лучший русский рассказ «Дама с собачкой» и определившая театр XX века комедия «Вишневый сад».

Страсть отечественных литераторов к рискованным приключениям в случае Чехова приняла форму безрассудной, но необходимой для него поездки на остров Сахалин: одноименная книга стоила писателю здоровья и подарила российскому обществу самый мрачный нон-фикшн 1890-х.

Бунин оказался в положении хранителя традиции в те времена, когда об нее уже стали вытирать ноги, — и так и не смог преодолеть ее инерцию.

О Шолохове.
Эпопея о казачестве, как ни крути, его opus magnum, который тоже очутился в школьной программе, скорее, по недомыслию: этот во многих отношениях невыносимый (по концентрации насилия на страницу текста, считай, вовсе чемпион) роман сообщает о национальном характере слишком много нелестного.

О Солженицыне.
Читая «Один день Ивана Денисовича», хорошо бы держать в уме, что эту повесть одобрил Хрущёв, приложивший руку не к одному приговору.